ДУРНО ПАХНУТ МЁРТВЫЕ СЛОВА
(продолжение книги о Николае Гумилёве)

   На все уговоры эмигрировать из  Петрограда 1918 года Гумилёв холодно отвечал:
– В Африке я не боялся львов. Чего же мне большевиков бояться. Разве они страшнее львов?

     Для него оказались – страшнее! Но он ещё этого не знал.

    С головой погружается в литературу, как бы не замечая арестов, голода, обысков, зверских расправ с «буржуями», беспредела на улицах, прямых угроз для жизни. Всего того, о чём с отвращением и страхом повествует в «Окаянных днях» Бунин, изливая на большевистское  хамство и свинство потоки яда, презрения, злобы, ненависти.

     «Африканец» очень быстро проникся накалённой, опасной, но такой близкой его авантюрной натуре атмосферой Петрограда. Для него, вчерашнего «золотопогонника», всё происходящее – новая встряска души, опасность, риск, экзотика!
Работает с восторгом – как Маяковский, Брюсов, Блок. Его слушают, ему аплодируют, его читают.
     Он нужен! И это – счастье!
     Создаёт клуб поэтов, напоминающий прежнюю «Бродячую собаку», входит в руководящий комитет «Дома литераторов», трудится в горьковской «Всемирной литературе», преподаёт в Институте живого слова. Восстанавливает любимое своё детище - «Цех поэтов».
      Он снова мэтр. Снова гуру!
Юные студийки его боготворят. Влюбляются, приносят цветы – всё, как до войны…
           «Ужасов», от которых передёргивает Бунина, он просто не замечает. Или старается не замечать
Чего не скажешь про Горького.
Его «несвоевременные мысли» 17-18-х годов – ошеломляют!
«… И Ленин, и Троцкий… хладнокровно бесчестят революцию, бесчестят рабочий класс, заставляя его устраивать кровавые бойни, понукая к погромам, к арестам ни в чём не повинных людей…  Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России – русский народ заплатит за это озёрами крови…»
     Лучшие стихи являются сейчас! Эту пору Чуковский назвал «Болдинской осенью Гумилёва» и добавил: «Это был новый Гумилёв, наконец-то преодолевший холодную нарядность и декоративность своей ранней поэзии».
     «Болдинская  осень», конечно, явный перебор. Для Пушкина его Болдино протекало в тиши уютной деревеньки. Поэта не тревожили социальные потрясения. Для Гумилева – в грохоте боя, на обломках старого мира, «в буре дел, в суматохе явлений»..
      До последних дней своей недолгой жизни Гумилёв не перестаёт вести диалог с самим собой: возможно ли «поверить алгеброй гармонию»?
Существует ли на свете субстанция, превосходящая СЛОВО?
Ведёт спор о том, что правит миром – СЛОВО  или ЧИСЛО. Эмоция или разум.

       В оный день, когда над миром новым
       Бог склонял лицо своё, тогда
       Солнце останавливали словом,
       Словом разрушали города.

       И орёл не взмахивал крылами,
       Звёзды жались в ужасе к луне,
       Если, точно розовое пламя,
       Слово проплывало в вышине…

       …Но забыли мы, что осиянно
       Только слово средь земных тревог,
       И в Евангелии от Иоанна
       Сказано, что Слово – это Бог.

     Он, поэт, всегда стремился избавиться от «мёртвых слов», овладеть поэтическим языком, способным, как розовое пламя, останавливать солнце и разрушать города, править миром. Править миром поэзии!
     Но миром правит и число, а у него своё назначение, своя судьба…

       Патриарх седой, себе под руку
       Покоривший и добро и зло,
       Не решаясь обратиться к звуку,
       Тростью на песке чертил число…

       Мы ему поставили пределом
       Скудные пределы естества.
       И, как пчёлы в улье опустелом,
       Дурно пахнут мёртвые слова…